"Я ГЛЯЖУ НА АКТЁРОВ БАРХАТНЫМИ ГЛАЗАМИ"
Признается русский Атос - экс-лидер Театра на Таганке Вениамин Смехов
Артист Вениамин Смехов был поистине одним из лидеров театра на Таганке в золотую пору его существования. И вдруг десять лет назад актер исчез со зрительского горизонта, точнее, не исчез, а принялся путешествовать по свету, ставя то в одной, то в другой стране спектакли. Недавно он приехал в Россию на презентацию своей книги, вышедшей в издательстве "ВАГРИУС". В этом издательстве мы с ним и встретились.
-Как вам живется в последние годы?
- Последние десять лет я живу "на колесах". Из оседлого москвича, из актера "любимовской" Таганки я переквалифицировался в режиссера-кочевника. Вскоре допишу книгу "Жизнь в гостях". Там ведется рассказ о новом опыте жизни. Об отъездах и приездах - из Москвы и в Москву. О драмах и операх, которые я поставил в Германии, Чехии, Америке, а также Питере, Марселе, Иерусалиме. Об актерах и певцах, которых смело называю "моими", хотя общался с ними через переводчика. Об интернациональном языке театра. Я неразлучен с моим вчерашним днем. Грибоедовское "все врут календари" для меня - чистая правда...
Сегодня я работаю в качестве режиссера и педагога, сам стал диктатором, правда, без собственного театра.
- Почему не работаете на родине?
- Дома мне светит преподавание в вахтанговском училище или в ГИТИСе, но все равно быть диктатором, наверное, не смогу. Между прочим, когда я ставил самые первые спектакли в Германии, в Израиле или "Горячее сердце" в питерском театре Комиссаржевской, то постфактум я получал упреки актеров, что я их мало бил и был не так жесток, как должен был быть. Я объяснял и объясняю это просто: не получается! Я настолько сам бит Любимовым и нашим театральным производством, что поневоле гляжу на актеров бархатными глазами. Слава Богу, у меня здесь есть опора на авторитет Петра Фоменко. Вот уж он обожает актеров. Вот уж он их ласкает и нежит, но это в нашем российском театре - абсолютное исключение из правил.
- Читаю сейчас мемуары Смехова, Золотухина, Демидовой - и везде нет-нет, да проскользнет тезис о жестокости Любимова. Тем не менее все это распылено в какой - то ауре неприятия - влюбленности. Какая - то сакральная и инфернальная фамилия - Любимов...
- Я уже писал в своей книжке: иногда не хочется льстить совсем, но встретишься взглядом, но попадешь в зону бог знает какого напряжения и сам не заметишь, как заговоришь, а выйдешь из зоны, припомнишь, что наговорил, - и руками разведешь. Сплошная лесть. Оправдываемся друг перед другом - ученики и околотаганцы: возраст! Пережитое! Сколько добра сотворил! Пусть ему хоть с опозданием воздастся благодарностью... Кто не имел дела с такими величинами, тому трудно понять, что это за зона. Впрочем, российский человек сызмальства ее предчувствует. И хочет сказать независимое слово - учителю, директору, отцу, председателю, президенту - и не может, все мимо, силы сеются в песок. Попал в зону и готов: "чего изволите-с?", "ха-ха-ха, как вы верно заметили...", "я бы сам ни за что не догадался..." В случае с такими величинами, как Юрий Петрович Любимов, эта зона - совсем другого происхождения. Любимов ведь - не "чин", и зона его - не источник страха. Это магия духовной власти. Поле притяжения таланта...
Вспоминаю семидесятые годы. Большие поездки по столицам Союза. Почет и богатые приемы у партийной знати. Отличная пресса. И при этом успех у зрителей. Заграница. Юрий Петрович привыкает давать интервью, отвечать на пресс - конференциях. Гастроли по стране сокращаются. За рубежом - увеличиваются. Огромные портреты Любимова в лучших изданиях Запада. В Японии кричащий заголовок над портретом Ю.П.: "Маг света"... Постановки в Италии, Австрии и Венгрии, гастроли и премии в Югославии, Германии, Франции, Финляндии... Приемы и речи. Юрий Петрович все больше срывается на актеров. Усложняются отношения с лицами, на которые явно падают тени "медных труб". Киноуспехи и сольные концерты, журнальные статьи, рассказы, песни и стихи любимовских актеров радуют кого угодно, кроме самого Ю.П. Чем более придирчиво Любимов обижает нашего брата, тем быстрее растет ответный счет: мы столько лет на него пашем, мы для него... он бы без нас... и так далее. У меня из капустника в капустник переходила одна и та же пародия на Любимова: "Наш театр признают и ценят самые умные люди планеты! Столько лет театр держит такой уровень! А кто ему мешает? Только артисты! Артисты все готовы развалить, разбазарить - я хорошо это знаю, сам был артистом..."
Совершенно другой, теплый, мягкий добряк - Любимов дома, вне всяких бед и забот. Счастливые минуты для актера, когда тебя и понимают, и слушают, и высоко ценят... В 1967 году весной мы втроем летим на такси в Кунцево, в "кремлевку", где лежит Ю.П. Дурное подозрение врачи отбросили: лечат "боткинскую болезнь", Целиковская применила свои связи, и нас допустили на территорию "заповедника". Высоцкий, Золотухин и я угощаем на свежем воздухе осунувшегося Любимова фруктами с рынка. Он заставляет нас самих съесть привезенное ("вы что - такие деньги на рынке оставлять, меня же здесь кормят: сами знаете, как здесь кормят, а у вас денег кот наплакал - ешьте витамины, быстро, быстро"). Вопросы о театре, нетерпение мастера и наше хоровое пение: "Не спешите, в театре все хорошо, все в полном порядке, как никогда: лечитесь и от всех горячий привет!"
А вот иные краски на портрете. Жестокое, грубое выражение неприязни... Высоцкому приехать бы вовремя на репетицию "Гамлета", да скромно предстать пред очи режиссера, да напялить на себя что похуже - тренировочный костюм родного производства - так нет же, нет! Явился на неделю позже, привез из - за кордона новый "Мерседес", опоздал на час к репетиции...
- Ну и где этот господин? Ага, спасибо, что посетили нас, почтили своим вниманием...
- Юрий Петрович, я вам все потом...
- Не надо мне ваших объяснений, Владимир Семенович! Знаю я вас всех насквозь! Ролью надо болеть, такие роли на дороге не валяются... Что вы там себе под нос бурчите?.. Это Шекспир, здесь дыхание должно быть широким, а вы... что вы там бормочете? И в каком вы виде сюда пожаловали? Что за кокетка? Разве Гамлета можно в таком виде? Прилетел... опоздал... подкатил на "Мерседесе"... и в бархатных штанах... о чем вы думаете? В облаках всемирной славы купаетесь? А ну, снимите к чертовой матери эти брюки, репетируйте в нормальной рабочей форме или вообще не надо ничего!
...И никогда не знаешь, как ему лучше ответить. Огрызнешься - получишь горячую порцию "правды жизни", промолчишь - разозлишь его не меньше, и разольется кипяток густой унижающей брани - аж пар гуляет над прибитыми актерами... Я однажды не выдержал, в 1975 - м. Терпел, терпел грубую речь в адрес своего товарища и вдруг психанул: "Зачем вы унижаете актера? Он уже все понял, а вы его совсем хотите уничтожить? Мы же играем самый гуманный репертуар..." И почернело небо над моей головой. Не было специальных речей, правда, но "отдельные реплики" в мою сторону, но ледяной тон обращения ко мне (сразу же - по имени-отчеству) и такие красноречивые взгляды по ходу репетиций... Мороз по коже...
Замечу попутно: в суровости и грубости режиссеров нет ничего оригинального, в нашей стране в особенности. Но для портрета Ю.П. Любимова характерна одна светотень, весьма редкая для его собратьев по "тиранству". Как бы ни ожесточились отношения с актером - на новые работы зло не распространялось...
В моей книжке есть много о Любимове и, слава Богу, не окончательно. Единственное, в чем Бог вразумил, - не требовать, чтобы мое мнение числили окончательным. У меня в общем-то мнение о Любимове развивается с течением жизни. Кстати, после возвращения Любимова я сам, когда голосовали на каком-то собрании, выступил и сказал, что режиссура, руководство театром, главный режиссер театра - это единственный узаконенный вид абсолютной монархии. Это норма для театра. Все остальное - легенды о Любимове. Он был жесток - это абсолютно так, но точно так же были по-своему жестоки или еще более жестоки, но не вошли в легенду и Товстоногов, и Эфрос, и Ефремов, и Некрошюс, и Гончаров... Это - внутритеатральные истины! Здесь даже говорить не о чем. Любимов не чрезмерно жесток, но он достаточно жесток, и я бы сказал, как мне сейчас кажется, нормально жесток. То есть если бы нас воспитывали не кнутом, а пряником, то мы и вполовину бы не сделали того, что сделали. Мы - такие. Кто-то, ранимый, уходил от Любимова. Я оказался не таким ранимым, у меня кожа оказалась крепка, как и у Высоцкого, Демидовой. Демидова - вообще героиня терпения, потому что она получала и от театра, и от актеров, и от Любимова. И при этом создала свою жизнь - это чудо!
- Иными словами, можно прикрыться Пушкиным: мол, русские ленивы и нелюбопытны и поэтому их следует бить?
- О, да! Как в старину Лениным, так и сегодня Пушкиным можно со всех сторон прикрываться.
- Отчего такой раздрай среди шестидесятников - писателей, актеров и так далее?
- Я ни с кем не ругался.
- Зато все ваши разошлись по своим делянкам.
- Это ужасно. В историческом смысле ничего нового не произошло... Я думаю, что это все нормально, и если будет продолжаться гласность, все остальное не страшно - ни в политике, ни в драках, ни в шестидесятничестве, которое понималось однажды слишком выспренно, а потом ругательски. У одного моего друга есть выражение: "Всему должна быть названа своя цена". Простейшая фраза, но на самом деле она дорогого стоит. То же самое - шестидесятничество. У кого-nо из шестидесятников кружится голова, кто-то себя бьет в грудь, бывшие диссиденты обижены, что их не сделали президентами России, и от этого меняются в лице. Ломаются судьбы, еще что-то... Окуджава какой был, такой и был - до самого последнего дня! Были бы живы Юра Визбор или Володя Высоцкий, убежден, что их лица бы не изменились.
- Ваша книга пронизана дневниковыми записями? Но известно, что, несмотря на всю свою исповедальность, дневники пишутся с расчетом на печать. Даже вышедшие недавно дневники Юрия Нагибина были рассчитаны на публикацию.
- Я не верю дневникам, которые издают родственники после смерти автора. Еще меньше доверяю дневникам, которые издают сами авторы. Но мои друзья расшифровали мои дневники, которые лежали в ЦГАЛИ, и убедили меня (да меня и не надо было довольно долго убеждать!), что это может оказаться интересным в монтаже. Я люблю коллаж, я люблю коктейль, я люблю салаты...
- "Коллаж", "коктейль", "салаты" - такие добрые русские слова...
- Должен сказать, что "оливье" - русское слово. Вы знаете, что этот господин хоронил Николая Рубинштейна, считал себя русским. И вообще во Франции салат этот не знают. Его знают только у нас. Но все слова эти, куда ни кинь, все равно входят в черту Владимира Ивановича Даля. У него было замечательное заявление о том, что исконных русских слов почти что нет, разве что только на букву А - "арбуз", да и то слово татарское...
Возвращаюсь к вашему вопросу: я пошел на риск, публикуя записи прошлых лет. Они оказались необходимы как аккомпанемент к основным мотивам. Со сцены сегодняшней жизни я заглядывал за кулисы моего прошлого. Мой эгоизм - это произвол моей памяти. Театра моей памяти. И заполняют сцену, и повторяются на ней такие эпизоды, такие встречи, глаза и лица, речи и события, от которых на душе, извините, цветут незабудки. Я, к счастью, не Демокрит с Гераклитом, и мне легко удается вступать в одну и ту же реку. В театре моей памяти - в живом и счастливом театре - идет непрерывная премьера. В театре моей памяти - избранные. Моим сердцем избранные. Вечно живые, вечно действующие лица... Раньше я был добровольно несвободен, был привинчен к будням и праздникам родного Театра на Таганке. Сегодня цепь сдана в архив. Однако новое чувство - никому не подчиняться - постоянно смущается грустью. За друзей, за коллег, за несправедливую подмену судьбы так называемой жизнью. Двадцать лет жила-была судьба. Она сверкала трудами, грехами и победами на сцене маленького здания напротив метро "Таганская". Двадцать лет сверкала, а потом пошли годы интриг и пошлости. Не важно, кто виноват - все виноваты в конце концов. Наверное, меньше всего - актеры, по - прежнему играющие в зале, где никак не остынет воздух от двадцатилетней канонады оваций. Может, вообще нельзя называть Театром на Таганке то, что творится теперь напротив метро "Таганская". Метро пусть зовется, как звалось, а театра того же имени нет с 1984 года...
- Согласны ли вы с тем, что во всех нас живет советскость, все мы родом из Октября...
- Риторический вопрос. Это само собой! "Вы русский или советский человек?" Этого я не понимаю. Я числюсь для самого себя человеком русской культуры. Иначе не может быть. Когда меня называют "русским режиссером" или "знаменитым актером знаменитого русского Театра на Таганке", я понимаю: слово "русский", как и слово "Родина", произносится сегодня культурными людьми с трудом, поскольку на эти слова навесили много всякой мути и у них много всяких прилипал. Есть очень много политической игры, связанной со словами, а я чувствителен, как и вы, к слову. Поэтому для меня сегодня определение "российский" звучит гораздо благороднее. А если говорить о национальных корнях, то у меня родители - евреи, но это ничего для меня не означает. Я, к сожалению, свою предысторию не знаю. Я говорю так: моя Родина - русский язык.
Александр Щуплов
СУББОТНИК НГ (Независимая газета)
30 июня 2001
