Заграница как личный опыт
Волею обстоятельств — о которых, возможно, тоже было бы интересно узнать нашим читателям — в последние годы многие наши сограждане довольно долго жили и работали за границей. Накоплен, надо полагать, немалый и социальный, и профессионально-творческий, и психологический опыт. Наверняка расширились их представления о мире, о месте и роли современной России в нем. Есть, наверное, что проанализировать, осмыслить и что посоветовать тем, в чьи жизненные планы также входит работа за пределами России.
Мы признательны тем из них, кто счел возможным поделиться своим опытом, своими наблюдениями и размышлениями.
Вениамин Смехов
...30 лет моим домом была “Таганка”. Теперь прописка актерская — там же, а работа — везде, где интересно. Как это было? Быстро листаю путевой дневник за последние 8 лет. 4 оперы в Германии, 2 спектакля в Израиле, опера в Праге, 2 постановки в Америке, премьера в Питере, учебные спектакли в четырех университетах США, концерты за рубежом, статьи, 2 книги, телепрограмма на РТР...
Теперь листаю тот же дневник медленнее. Что такое для меня “работа на чужбине”? Насыщенный опыт “другой жизни”.
Без конфликтов.
...1991 год. Ахен. Крайний запад Германии. Впервые в жизни ставлю оперу. “Любовь к трем апельсинам” С. Прокофьева. Переговоры тянулись года два. Премьера была объявлена за полтора. Как выбирают режиссера? В Германии агенты важны только для певцов. Режиссера выбирают по спектаклям, по бумагам, по прессе, но решающую роль играет личное общение. Когда контракт был подписан, интендант (директор) театра занервничал: а вдруг я обману, вдруг буду вести себя по сценарию слухов о российской ненадежности? Я не обманул. Дальше работает сценарий их ненадежности. Получаю “подарки”: хор занят в ближайшей премьере и прибудет ко мне на 2 недели позже обещанного срока. Дирижер не разрешает менять ни слова, ни звука — хотя год назад согласился на некоторые купюры. Оказалось, тогда он не был готов к Прокофьеву, репетировал “Травиату”. Через неделю новая провокация: дирижер увел с моей репетиции двух исполнителей. Он, как большинство музыкантов, считает, что опера — это музыка, голоса, декорации и костюмы. Дело режиссера — расставить певцов по сцене, чтобы было покрасивее и послышнее. Мои театральные задачи, игра характеров, логика поступков, пластика, мимика, — все раздражает маэстро. Переводчица — бывалый боец в русско-немецких постановках — советует дать бой. Но я навоевался в Москве и предпочитаю работать без скандала. “Дирижер нарушает закон. Это не оркестровая репетиция, сейчас вы — хозяин. Он был обязан вас попросить.” Ухожу от конфликта и репетирую с теми, кто остался. Репетирую, между прочим, с “детьми разных народов”: таковы там оперные труппы. Мне повезло, я с первой премьеры нашел способ бороться с консерватизмом европейских певцов. Если в твоем замысле активная игра персонажей, надо начинать с американских артистов. Эти готовы прыгать, садиться, ложиться, падать — и с удовольствием. Они в Америке прошли школу мюзиклов. Если же просишь немецкого артиста, он привередничает: не могу, мол, резко двигаться, голосу навредит. Но после прыжков и пения американцев — другое дело.
На одной из спевок дирижер замечает, что репетиции хорошо повлияли на певцов, на активное пение. Дирижер (кстати, превосходный американский маэстро) погасил амбицию, оценил “десант театра в оперу”, и мы подружились.
Кое-что о хорах.
В Германии сильны профсоюзы, они контролируют действия и режиссеров, и интендантов-директоров. Особенно влиятельны (и далеки от искусства) профсоюзы хористов. Однажды хор меня очень утомил расхлябанностью после выходных дней, неточностью движений по сцене. Терпеливо (а как же иначе?) повторяю с ними лишние 3—4—5 раз. Наконец все исполнили. Я прошу повторить всю сцену с солистами. Надвигаются на меня двое басов. “Господин режиссер, мы — профсоюз хора. Через 5 минут конец работы, ибо вечером — “Травиата”. Кончайте репетицию”. И тут я отыгрался. В оставшиеся 5 минут я, без перехода на личности, изобразил им поведение тупого лодыря, который превращается в страстного борца за сокращение рабочего времени. Смеются. Обиженный перестал здороваться, но работал в дальнейшем усерднее всех.
Ошибка с мимикой.
В Израиле, работая с булгаковским “Дон Кихотом”, я ошибся “с мимикой”. Привез из Америки новую привычку: не ругать, публично никого не выделять за удачу или неудачу, всем улыбаться и усталости не показывать. Так и повел себя в Иерусалиме. Только-только, после моих нечеловеческих попыток расшевелить актеров, возникает хорошая жизнь на сцене — я благодарю, обнимаю, ликую. Прошу еще раз повторить этот шедевр — ужас что делается. Сонные, неповоротливые. После премьеры мой любимый актер, сыгравший блестяще Санчо Пансу, с опозданием объяснил мои ошибки. Я не должен был хвалить их, это усыпляет. Я не должен был скрывать своего гнева — это дезориентирует. Когда Санчо орал на коллег, спасая “мою честь”, коллеги отвечали: пошел к черту, режиссеру все нравится, он нам улыбается, а то, что у тебя лучше выходит роль, — так это просто у тебя она выигрышная.
Черно-белое кино.
Восемь лет учимся так складывать вещи, чтобы они были полегче. Умная жена решила дело в пользу черно-белого гардероба. Цветная одежда и обувь изгнаны на годы странствий. Это сократило наш багаж. Но все равно тяжесть — как ни верти, одеваться надо. В году 4 сезона, да и климат в разных странах неодинаков. Да еще Америка с ее правилами: каждое твое появление не должно повторять предыдущего — в одежде. Выражение лица можешь принести вчерашнее, то есть позитивное, но все остальное, от волос до носков, изволь обновить, освежить, изменить. Одно радует: нигде в мире не облегчается задача личной гигиены так, как здесь. На каждом шагу — дешево стирай, суши досуха, а гладить — гм, чаще всего, профессура и студенты ходят свеже-помятыми. Встряхнул рубаху и — вперед.
“Взять языка”.
Моя Галя совершенствовала свой инглиш, используя наивность и простодушие американцев. Она заходила в турагентства и просила найти ей два билета, скажем, от Вашингтона до Москвы. Дама находила, излагала условия. Галя старалась понять, что ей говорят, а потом просила найти вариант того же рейса, но с остановкой, допустим... в Гибралтаре. Дама находила. Галя уточняла: туда через Гибралтар, а обратно, если можно, простите мне мой английский, — через Киев, Бомбей и Ливерпуль... Дама прощала английский, сияла, находила. Галя благодарила и переходила в другое турагентство. Их в каждом городе полно.
Движение — все.
Работа в Америке регулирует жизнеустройство. Обжились люди, обогрелись, а тут — новая работа, на 10 штатов восточнее. Арендовали грузовик — трак фирмы “Райдер”, молниеносно перепаковались и — в путь. Моему другу 42 года, он успешный биолог, и за годы профессиональной карьеры 12 раз переезжал из штата в штат — с женой и детьми. Здесь не понимают наших сантиментов о “родном очаге”. Где работа — там очаг. И дома легкие, с виду иногда массивные, но на самом деле — почти фанерные. Спишь на 3-м этаже и слышишь любой шорох в любой из 15 комнат. Может, это следствие пуританской боязни излишеств, а может — мудрость переселенцев: все мы гости на этой земле, жилища наши — всегда временные.
Американские колледжи.
... Америка в Америке — это колледжи и университеты. Совсем особый мир — в старых частных заведениях, специально заброшенных “в середину нигде” (“ин зе мидл оф ноувер”). Здесь студентов ничто не отвлекает от их добровольной каторги: класс, лаборатория, класс, библиотека, в 12 — ланч, опять класс, видеотека, ночью компьютерная и библиотека до падения в сон.
Правило для всех в Америке — уметь говорить по делу. С детства учат приемам дискуссий. Работы студентов всегда немногословны, никогда не повторяют чужие мысли без кавычек, всегда имеют четкую схему и персональный стиль изложения. В рассуждениях отсутствуют прилагательные, восхитительные, изумительные и прочие украшения. С детства приучены ничего не обобщать.
В конце курса педагог оценивает студентов, как всюду в мире. Но и студенты пишут бумагу на педагогов: “эвалюэйшн”. На первый взгляд кажется, педагоги подлизываются, студенты “стучат”. Но лучше не обобщать. А вот что очевидно и на что сетуют сами американцы — это доведение до абсурда некоторых демократических правил. Как может учитель музыки добиться хорошей игры юного пианиста, если не поправит миллион раз его постановку руки и осанку? Были случаи, когда родители подавали в суд “за посягательство” на “младенца”. Жупел современности — “секшел харасмент”, сексуальное домогательство. Вот вы утром открыли свой кабинет, вошли и сели. Не забудьте до появления ваших студентов любого пола распахнуть дверь в коридор и подпереть ее мусорным ведром. Береженого Бог бережет. А каково мне было ставить спектакль “Закат” по Бабелю, если в пьесе кто-то кого-то обнимает, а кто-то кому-то дает по зубам! Хорошо еще, что жена рядом, все, что нужно, я с ней проделывал — и битье, и объятия.
В либеральном колледже семьи однополых любовников — в порядке вещей. Мы дружим с двумя “женскими семьями”. В доме одной из них — ужин из всех видов цуккини: гости приносят свои оладьи, отбивные, пироги, лепешки, даже сладкий торт — и все из этих огурцовых крокодилов... После летних экзаменов педагоги приглашают домой своих выпускников. Профессор русской кафедры рассказал: “Я пригласил выпускников на традиционный завтрак, накормил студентов, их родителей и братьев-сестер, а одна семья прийти постеснялась. Я назавтра им устроил обед, а мама студентки — корейская рыбачка с Аляски — спрашивает, люблю ли я лососей. Я признался в любви. Вот через полгода присылает мне посылку, и я вчера из аэропорта привез девять рыбин”.
Страх одиночества в Америке.
В колледже все переписываются по электронной почте. Каждый день открываешь свой “адрес” и читаешь послания. Пустые, формальные, пригласительные... Случилась беда: за неделю до каникул один студент покончил с собой. Пришло письмо от декана: “Всем педагогам! Будьте чуткими к вашим студентам, у них депрессия, не сердитесь на них, если рассеянны или опаздывают, разрешайте уезжать на каникулы раньше срока”.
Меня пригласили на студенческий спектакль. 8 одноактных пьес. Сижу, удивляться нечему: в меру банальные решения, в меру удачные находки. Теплые реакции “своей публики”. В одной пьесе героя мучают страхи одиночества. Никто не может отвлечь — ни любящая жена, ни любящая сестра, он все больше загоняет себя в тупик отчаяния. Звонки телефона — и он боится, разбивает аппарат. Он доводит жену до гибели и сам сходит с ума. Пьеса средняя. Игра искренняя. Гаснет свет. Конец. Овации. Полный зал в 150 человек встает в порыве восторга. Крики: “Браво”. Многие студенты плачут. У одной девушки истерика. Понимаю — тема попала в больную точку.
Другое наблюдение. Первый приезд в Америку. Работаем в огромном Мэрилендском университете, под Вашингтоном. Поздно вечером возвращаемся из столицы домой на метро. Спутали направления и попали в незнакомый район. Мокрый снег. Вьюга. Скользят ноги. Вышли к широкому шоссе. Мимо летят сотни машин. Пробуем “голосовать”. Мимо. Пробуем жестами умолять водителей, остановившихся у светофора. Не глядя на нас, привычно нажимают на кнопки всех дверей. Боятся террористов. Время идет гибельно вяло. Отчаяние. Не у кого спросить. Ползем к огням домов. Закрыто. Нельзя нарушать “прайвиси”. Отчаяние. Спасло чудо: пустой автобус распахнул двери. Негр-водитель оказался ангелом-спасителем.
Богема.
В Чикаго дважды работал в театре “Зеркало” (“Лукингглас”). Разминка, медитация, и с 7 до 10 вечера — не театр, а сказка. Все, что просишь, показываешь — моментально хватают. Играют вдвойне интереснее. Ты заводишься. Пробуешь еще. Они хохочут, подражают, присваивают... Танцуют, как мастера, двигаются, как акробаты, при этом способны играть “старым способом” — достоверно, реалистично, психологично — база Голливуда. Их уважение к системе Станиславского помножено на увлечение театрами Арто, Гротовского, Японии, Китая.
Все советские иллюзии оказались фальшивыми: ни прагматизма, ни карьеризма, а “огромные гонорары” — смешной бред. Ребята окончили одну из лучших частных театральных школ в Америке — Нордвест Юниверсити. Заплатили за 4 года по 100 тысяч долларов, чтобы стать... бедными актерами. Они вкалывают целыми днями в качестве учителей, воспитателей детских садов, официантов, а в 6 вечера — в репетиционный зал. Хотите, зовите их хиппи, хотите — элита, богема — все будет и так, и не так. А вот среди 8 моих переводчиков-добровольцев (работали конвейерным методом) оказался главный русский американец. Ко всем другим актеры были добры и даже родственны, а к нему — прохладны. После премьеры узнаю: парень учился в их же университете, но на юридическом факультете, адвокаты — суперважные персоны Америки, но не вызывают уважения, вызывают подозрение. Почему? Актеры: “Мы выбрали работу по любви, а они — по деньгам”. Точка.
От центра Чикаго, где театр снял нам квартиру, до богемного района, где мы репетировали, — 20 минут на машине. Каждый день нас возят разные актеры. Ни в одной машине не работал кондиционер. Редкость в Америке, но факт. Машины — одна другой древнее. Как-то меня подвез друг-физик, очень успешный и, конечно, на новом “Вольво”. Как высоко были подняты брови актеров! И как низко упал мой престиж за такую буржуазность... Правда, ненадолго. Физик из России — это меняет дело.
К нам едет Байрон.
Денвер — столица штата Колорадо, а в ней — друзья. Московский струнный квартет, известные музыканты, и тоже — странники по белу свету... Год назад я поддался на провокацию “квартетчиц” и со сцены консерватории Денвера исполнил по-английски “Оду к Наполеону” Д. Байрона, которую композитор А. Шонберг включил в пьесу того же названия. Струнные и рояль играли, а я старался соответствовать нотным указаниям. Читал громко, чтобы заглушить чувство неловкости, страстно и, кажется, по-английски. Моя Галя, сидя в зале, слышала отзывы соседей...
— Хорошо играют!
— Трудная музыка...
— Стихи что-то не очень понятны.
— Очевидно, лондонский диалект?
— Естественно, в программке сказано: ода лорда Байрона.
— Так это он приехал?
— Естественно. Ты ведь слышишь? Язык звучит знакомо, но непонятно.
Не могу смеяться.
Другая “страна в стране” — это “русская Америка”. Сколько ее ни описывали, ее хватит на всех писателей, тема неисчерпаема. Кажется, что в первые годы эмиграции женщины сильнее мужчин. Подруга из Балтимора вытянула семью, поразила мужеством, из музыкантов перешла в медицинские переводчики. Но при этом на концерт одного русского юмориста не пошла по слабости духа: “Я отсюда не могу смеяться над русскими бедами... Там такое творится, а у меня и родня, и друзья в России. Сама натерпелась и от властей, и от антисемитов, но смеяться не могу, людей жалко. Там было можно, а здесь — не могу...”
Борьба за сохранение языка.
Двенадцатилетняя дочь друзей, умнющая, красивая, на редкость “двуязычная”, пожаловалась в разгар жаркого родительского пира “по-русски”:
— Вы все пьете, курите, ругаетесь матом... А я одна, как сирота культуры!
Другой ребенок, 10 лет, позволяет родной бабушке мучить себя уроками русской культуры... Звучит музыка.
Бабушка: “А это чья музыка?”
Внучка: “Не знаю”.
— Ну... “Сказка... о Золотом... Петушке”! Ну...
— Не знаю.
— Думай... Композитор... Римский...
— ...Папа?!
— Нет! Корсаков Римский! Ну, а сказку эту кто написал?
— Пушкин, Пушкин.
— Ой, умница! А как догадалась?..
И девочка со вздохом отвечает: “Да у вас все Пушкин написал”.
Вывод.
Много ли я понял за границей? Понял, что нет хороших или плохих стран, нет рая на земле и нет ни одного хорошего народа. А есть, что есть. И неизвестно, кто кого больше открывает: мы заграницу или она нас. Понял, что наверняка был прав Юлий Цезарь, когда сказал: “Путешествия избавляют от предрассудков”.
"Знамя" №2,1999г.
